там и тогда

from Facebook

from Facebook

from Facebook

***

Фотографы ставят камеры на штативы.
Видно что-то произойдет, что нужно запечатлеть.
В отдаленьи толпятся мрачные перспективы.
Люди сбиваются в стадо. В руках погонщика - плеть.

Вместе мы - сила, где сила - ума не надо.
Сила силу ломит, а то, что не в силе Бог,
а в правде, того не разумеет стадо,
все равно, что на ноге - копыто или сапог.

Объективы фотографов напоминают пушки.
Вот вылетит стайка птичек по команде "ложись!".
Стадо мычит. Танцуют пастухи и пастушки.
Погонщик щелкает плетью. Начинается новая жизнь.

***
кочевые стали оседлыми вместо кибиток дома
те кто выжили в битве выжили из ума
не помнят с кем воевали за что получили медаль
дорога уходит в смерть а тогда уходила в даль

Процесс выцветания старых фото
иногда превращается в высветление,
растворение в свете.
Хотелось, чтобы нечто подобное
происходило с нашими душами
прежде чем они сольются с фоном
и станут вовсе неразличимы
по крайней мере, со стороны.

Похоже, что за год в жизни девушки произошло что-то важное и не очень радостное. Фотографа она сменила - Ронеса на Готлиба.

***

И кого же нам называть царями, если не этих, нищих
цадиков, чьих еще прикажете слушать нам повелений?
И кто еще высшая знать, как не резник и переписчик?
Страшно сказать - в них живут души всех поколений.

Как муравейник, центр которого - матка
с раздувшимся белым брюшком, в котором
все жизни будущего, строй мирового порядка,
все облака, плывущие над вселенским простором.

И все что вокруг нее мелькает и копошится,
все работники, стражи личинок, белых, продолговатых,
откуда этому, мелкому, знать что в вышних вершится,
о чем говорят мудрецы в беленых убогих хатах?

О когда бы пришел Машиах, когда бы могли мы
отстроить Иерусалим, чтоб была и наша заслуга
в этом деле, а ныне, вместо Иерусалима
дом цадика на краю цветущего луга.

И еще корчма у реки и мельница водяная,
земля изгнания поздней весной прекрасней райского сада.
Конечно - не храм, но и здесь - место для Адоная,
благословен Он, пастырь нашего стада!

Кстати. вот и стадо бредет - мыча и стеная,
щелкает кнут, пыль поднимается следом.
Мы глядим на стадо, а Единый - на нас, не зная,
что делать с этим народом, с землею этой и с небом.


старые фото

УСЕКНОВЕНИЕ ВОЛОС

*
Это здание называлось «Дом быта» (ныне — Дом Бытия).
Там было все, что душе угодно: стирка, чистка, утюжка
плюс ремонт часов, очков, радиол, здоровья.
Баня. Бюро ритуальных услуг. Цветы. Бумажные ленты,
на которых, как на конвертах, стоят имена отправителя и адресата.
В этом доме я сидел на вращающемся кресле.
На ручках кресла лежала дощечка-сиденье.
На настоящем сиденье, обитом коричневым дерматином,
покоились детские стопы в зеленых ботинках.
Сочетанье цветов, уже тогда вызывавшее отвращенье.
Щелкают ножницы. Блеклые прядки
падают на сероватую простыню, и машинка
снизу вверх скользит по затылку. Резкий запах
зеленого одеколона. Щиплет шею. Свободен.
Бабушка слишком резко тянет за руку
по направленью к фотографу. Результаты стрижки
должны сохраниться в назиданье потомкам.
И они сохранились. Помимо старого фото,
изображающего растерянного ребенка
в матроске, шортах и штопаных нитяных чулках,
осталась ненависть к парикмахерской. Седые патлы
одержимы страхом перед усекновеньем,
так же как и сама голова — благодатная почва
для роста нелепых фантазий и волосяного покрова,
так же мысли и строки, Марина, мысли и строки
не желают, чтоб их окоротили и привели в порядок.
*
По дорожке, присыпанной гравием, между кустов сирени,
по солнечной тропке, которую пересекает
тень монастырской часовни, навстречу друг другу
идут два почтенных архимандрита: А! Ваше высоко-
преподобие, здравствуйте, ваше высоко-
преподобие! Ваше! А я примеряюсь,
кто из этих двоих совершит постриженье.
Три прядки волос, три прядки, во имя Отца
и Сына и Духа Святого, все как положено,
вот постригается раб Божий Герман (?),
да хоть Герман, к примеру, Аляскинский.
Значит, три прядки, а он повторяет: Три карты,
тройка, семерка, туз, три и семь — священные числа.
Три прядки сжигают над свечкой. Плачьте, людие, плачьте,
погибает Ветхий Адам, навсегда погибает.
Он будет ходить по присыпанной гравием тропке. Его постригли.
Однажды, гуляя, он нагибается и поднимает гладкий
белый камешек. На камешке — новое Имя.
Его никто не узнает, Марина, и мы — не узнаем.
*
Дом Бытия перестроился. В нем появилось
много китайских кафе, в каждом — финская баня,
в каждой бане — девица с невиданной прежде ухмылкой,
в каждой ухмылке — соблазн, в каждом соблазне — возможность.
На втором этаже варят цыганское зелье. Табличка:
«Пользуйтесь общим шприцом! Выгодно и надежно!»
План-указатель служб и отделов необозрим, как небо.
Там поименованы четыре тысячи комнат,
все комнаты, кроме одной, в которой
мелькают ножницы, щелкают над головой ребенка,
и машинка снизу вверх скользит по затылку.