Привет, Вильгельм! Теперь, когда тепло
ушло из мира, ценишь поневоле
тепло души. Подышишь на стекло,
прокрутишь пальцем кругляшок и вставишь
в него свой глаз. У Эммы снова боли.
Боюсь, что словом это не исправишь.
Признать свое бессилье тяжело
врачу, мужчине, впрочем, людям в тягость
всезнание, всесилие, всеблагость.
Вот почему мы это отдаем
идее Божества – без сожаленья,
бросаем, как монетки в водоем
бессмертие, блаженство, воздаянье,
спасенье, искупленье, исцеленье,
страдание, вину и покаянье.
Уже в гробу, а все чего-то ждем.
Бог умер – Ницше это утверждает,
но доказательством себя не утруждает.
Вильгельм, я знаю, святость – это то,
что мы в себе не терпим, помещая
ее в свои фантазии. Пальто,
кашне и шляпу на анахорета
ты не наденешь, тросточкой вращая,
не понимая сущности предмета,
в догадках потеряешься, зато
пророчества пустое бормотанье
на миг умерит разума метанье.
Да, святость – это девственница та,
которую ты любишь, не желая,
как будто под одеждой – пустота,
а не живот, не волосы подмышкой
и на лобке. Похоже, образ рая
беспол. И Данте со своей хваленой книжкой
знал – для любви надгробная плита
является последней, высшей целью,
иначе дело кончится постелью.
