Когда поезд в конце концов въехал в предгорья,
погруженные в сон долины за собою отмеря,
когда в черных снегах, как от усталости или горя,
засыпали деревья, птицы и звери,
и когда выходили ночные прохожие
на горячий свет, словно на запах,
им светили русла рек - глубины порожние,
и огни зеленые на горных вокзалах.
Проводник разобрать пытался последние вести на свете,
застегнув железнодорожную куртку - слегка маловата,
когда дети машинистов и стрелочников, спящие дети,
намывали во сне печали тяжелое злато.
Магазины-лавочки, частные домостроения,
замолкали, словно патефоны трофейные,
и в гулких тоннелях замедляли слегка движение
неприкаянные литерные и купейные.
И грустные юные пассажирки без определенных
занятий и устоявшихся твердых привычек,
считали, сбиваясь со счета, мосты и названия населенных
пунктов, в теплых свитерах и вязанных рукавичках.
Вынимали из рюкзаков горькие наливки
и глотали дым устами своими,
и ночных разговоров ломкие урывки
нависали над ними, плыли над ними.
А одна доставала в дыму, что поднимался, густея,
словари с безнадежными комментариями, возилась со словарями,
листала их до тех пор, пока тяжестью всею
поезд не остановился под вокзальными фонарями,
и читала подружке нестерпимое что-то,
что-то сжимавшее пересохшее горло,
когда заыпала подружка - переходила на шепот,
когда просыпалась подружка - читала громко.
И словарное, снова звук обретшее, слово
засыпало и цепенело, образовывало сгусток,
и качалось в умиренной крови,
как водоросли в холодных руслах.
